Галина Вишневская

Книга воспоминаний великой певицы - яркий эмоциональный рассказ о том, как ленинградская девочка, едва не погибшая от голода в блокаду, стала примадонной Большого театра. Певица рассказывает о встречах с Шостаковичем и Бриттеном, Покровским и Мелик-Пашаевым, Лемешевым и Козловским, Солженицыным и Сахаровым, Булганиным и Фурцевой; о триумфах и закулисных интригах; о высоком искусстве и подлом предательстве.
"Эту книгу я должна была написать. В ней было мое спасение. Когда нас выбросили из нашей страны, во мне была такая ярость... Она мешала мне жить... Мне нужно было рассказать людям, что случилось с нами. И почему"

Славе, Ольге, Елене

1

Яркий  солнечный  день...  Я  бегу  по зеленому  изумрудному  лугу  -  мне

неполных  четыре  года - и с размаха вслед за мальчишками  прыгаю  с  крутого

берега  в речку... В памяти навсегда остался мутно-зеленый цвет воды, я  стою

на  дне,  сжимая и разжимая ладошки вытянутых на поверхность рук -  вероятно,

чтобы ухватиться за что-то... Мои руки и увидели с берега взрослые и вытащили

меня. Я, наверное, не успела испугаться, но помню, что отлупила меня мать как

следует.  А  я ревела и не понимала, почему меня ругают, а мальчишек  -  нет.

Почему  им  можно нырять, а мне нельзя? Как это так - я не умею плавать?  Раз

они  умеют  - значит, и я умею! Вероятно, тогда я впервые пыталась отстаивать

свое человеческое достоинство и право на свободу действий.

Это  лето  -  1930 года - я живу с матерью и отцом "на даче", в  небольшой

деревне. Взяли меня от бабушки - погостить.

Я  не  помню своей привязанности к родителям - они всегда были мне чужими.

Возможно,  оттого, что с самого младенчества - шести недель - меня  взяла  на

воспитание  бабушка и все мое детство я слышала обращенное ко мне жалостливое

слово "сиротка".

Моя  мать  - наполовину цыганка, наполовину полька: мать ее была цыганкой,

но  я никогда не знала деда и бабушку с материнской стороны - они умерли  еще

до моего рождения.

Когда мой отец впервые увидел свою будущую жену, ему было лишь 20 лет,  ей

же не исполнилось и восемнадцати. Незадолго перед тем порвав со своим прежним

возлюбленным, беременная от него, она переживала тогда свою первую  жизненную

драму. Мой отец полюбил ее и женился на ней. Вскоре она родила сына, а  через

два  года  появилась я. Мать была очень красива - среднего роста, черноглазая

блондинка, с длинными, стройными ногами. Помню ее поразительно красивые руки.

Но я всегда восхищалась ею как бы со стороны, она никогда не была "моей".

Наверное,  от нее - в крови - передалась мне страсть к пению:  она  играла

на  гитаре,  пела  цыганские романсы, а я, конечно,  за  нею  повторяла  "Очи

черные", "Бирюзовые колечки" или городские романсы. Бывало, соберутся  гости,

и  тут  же:  "Галя,  спой!" В таких случаях я почему-то  залезала  под  стол.

Публики  я совершенно не боялась - наоборот, очень рано почувствовала  в  ней

потребность: петь для себя самой было неинтересно, нужны были сопереживатели,

сочувствующие.  Но,  вероятно, мне хотелось особой,  таинственной  атмосферы,

хотелось  уйти от реальности и создать свой мир. И вот из-под стола  несется:

"Очи  чер-ные, очи страст-ные, очи жгучие и прекра-а-а-а-с-ные..." Мне только

три  года,  а голос мой как у взрослой. Я родилась с поставленным от  природы

голосом,  и  окружающим  странно было слышать  такой  сильный  грудной  звук,

воспроизводимый  горлом  совсем маленькой девочки.  Услышав  аплодисменты,  я

вылезала   из-под  стола,  раскланивалась  и,  окрыленная  успехом,  начинала

изображать то, что пою. Вот такая, например, песенка:

Девушку из маленькой таверны

Полюбил суровый капитан,

Девушку с глазами дикой серны

И с улыбкой, как ночной туман.

Я  исполняла этот "шедевр", стоя на стуле, - такая мизансцена казалась мне

очень эффектной, потому что, когда подходил смертный час несчастной девицы "с

глазами дикой серны", можно было кинуться в море с маяка (то есть со стула на

пол)  и  изображать  утопленницу. Все были  в  восторге.  Тут  же  я  плясала

цыганочку, трясла-поводила плечами и кричала: "Чавелла!"

У  матери, от природы музыкальной, был небольшой приятный голос. Отца  Бог

наградил  замечательным  драматическим  тенором.  Когда-то  он  мечтал  стать

певцом,  но,  как  многие  русские  люди, был  подвержен  "слабости",  весьма

распространенной,- пьянству.

Напившись, любил петь ариозо Германа из "Пиковой дамы":

Что наша жизнь? - Игра!

Тот  единственный год, что я прожила со своими родителями, оставил в  моей

памяти лишь несколько коротких, но на всю жизнь четко запомнившихся эпизодов.

Вот  я сижу у окна нашей "дачи". Это такая же изба, как и все остальные  в

деревне,  только чистая, с ситцевыми занавесками на окнах, да еще с городской

мебелью. Осенняя слякоть, идет дождь, но по улице бегут люди, что-то крича  и

плача.  Из  распахнутых  дверей избы напротив какие-то  мужчины  выволакивают

узлы, кастрюли, одеяла, подушки и кидают в телегу, запряженную тощей лошадью.

Рядом  стоит хозяйка избы, за ее подол ухватились ревущие дети, с которыми  я

всегда  играю  на  улице. А у телеги мечется и воет их бабка.  Она  вцепилась

своими  корявыми руками в медный самовар, и ни за что не хочет  отдавать  его

двум здоровенным мужикам, и все кричит только одно:

- Ироды!.. ироды!.. ироды!..

В  детскую  память навсегда врезалась картина того осеннего  хмурого  дня:

грязная дорога, толпа крестьян, и на их серо-черном фоне - прыгающий в  руках

старухи  ярко-желтый,  блестящий солнцем медный  самовар.  И  еще  -  впервые

услышанное странное слово "ироды".

Через   много   лет   я  пойму,  что  это  было  начало   коллективизации,

"раскулачивание", что мой детский мозг запечатлел картину разорения  русского

крестьянства.

А  вот  мы  с  матерью  идем  лесной дорогой, и вдруг  из  машины,  идущей

навстречу,  какой-то мужчина на ходу выбрасывает нам две буханки хлеба.  Мать

прячет  эти  сокровища  в  сумку, а мне велит никому  не  рассказывать.  Того

незнакомца я встречу потом у нас в доме

Я  очень  хорошо  понимаю, что мать не любит отца.  Когда  его  нет  дома,

появляются  мужчины, мать совершенно преображается, становится еще  красивей.

Мне  кажется,  что  она  и  меня  не  любит.  Я  за  нею  тихонько  наблюдаю,

подсматриваю  -  каким-то странным чутьем ощущаю,  что  мать  меня  боится  -

боится, что расскажу отцу. Меня это ужасно обижает. Когда отец дома, то и дня

me  проходит  без скандала - наверное, соседи рассказывают  ему,  что  в  его

отсутствие часто бывают гости.

Однажды  ночью  я  проснулась от крика: мать в  одной  рубашке  бегала  по

комнате, а за нею с топором в руке - пьяный, совершенно обезумевший  отец.  Я

закричала  -  вероятно, он опомнился, во всяком случае, удар пришелся  не  по

матери,  а  по  зеркальному шкафу. Грохот был страшный,  зеркало  разлетелось

вдребезги. Отец схватил меня, кричит: "Говори, кто был у мамы? Какой мужчина?

Как его зовут?"

Я  видела  устремленные на меня огромные глаза матери  -  она  не  умоляла

молчать, она просто на меня смотрела. Возможно, я впервые почувствовала,  что

никогда  не  буду предательницей, - бессознательно, как маленькая женщина,  я

встала  на  сторону матери, хотя и не была к ней близка и хорошо знала,  "как

его зовут".

- Был здесь кто без меня?

- Не был.

- Врешь! Говори правду - или убью! Кто был у матери?

- Никого не было.

К  утру  скандал начал стихать. Решили разъехаться. Женаты они были  всего

пять лет. Отец спросил меня:

- С кем ты хочешь жить - с мамой или со мной?

- С тобой.

Это  значило,  что  с  бабушкой.  С матерью  я  рассталась,  как  с  чужой

женщиной.

Когда я родилась, мать посмотрела на меня и отвернулась:

- Унесите ее, какая некрасивая!

Я  в самом деле родилась маленькой, некрасивой обезьянкой - вся волосатая,

даже лицо в волосах, да еще недоношенная. Но горластая невероятно - все время

требовала есть, а мать грудь не давала. В трудный час своей жизни, с отчаянья

вышла  она  замуж за моего отца, не любя его, и это равнодушие перешло  и  на

меня. А сына своего она обожала.

Тогда  меня,  шестинедельную,  взяла  к  себе  бабушка,  мать  отца  Дарья

Александровна  Иванова,  и  увезла в Кронштадт,  где  она  жила  с  дедушкой,

замужней  дочерью - тетей Катей - и неженатым младшим сыном Андреем. Бабушка,

конечно,  умела нянчить детей. Тут же нашла женщину, у которой в те  голодные

годы чудом сохранилась коза, брала у нее молоко и кормила меня из соски, а по

вечерам, когда плита в кухне остывала, клала меня в теплую духовку  -  так  и

выхаживала. А то еще нажует хлеба в тряпку - и мне в рот. Лишь бы молчала.

Мои  дедушка  и  бабушка - русские, из Вологодской губернии.  Дед,  Андрей

Андреевич  Иванов,  рабочий-печник,  был замечательный  мастер  своего  дела,

золотые руки. До сих пор во многих старых домах Кронштадта стоят сложенные им

красивые  изразцовые  печи и камины. Поселились они в Кронштадте  задолго  до

революции, нарожали восемь детей. Четверо умерли, остались две дочери  и  два

сына. Все получили образование - в гимназии или в реальном училище, хотя  дед

работал  один.  Перешли в другое сословие - кроме младшего сына  Андрея:  тот

пошел  по  стопам  отца, стал печным мастером. Ну, и была,  конечно,  у  деда

"слабость" - пил горькую, по русской традиции, да еще с запоями. Но в  пьяном

виде  не буянил. Я его помню смутно. Знаю, что любил он меня и звал "Вишенка"

за черные глаза. Потом цвет глаз у меня изменился - стали зелеными.

Дед  был добрый, всегда нес мне гостинец - то конфету, то пряник, а я  ему

пела. Я любила его и ждала, когда он придет с работы. Сижу в коридоре на полу

и  слушаю. По шагам узнавала - пьяный он или трезвый. Если был пьян, то дверь

открывал  сразу  нараспашку.  Становился в дверях,  как  портрет,  выдерживал

паузу,  потом  медленно  всех оглядывал и изрекал с величием  и  достоинством

всегда одно и то же:

- Значит, это я... (пауза) Андрей Андреич Иванов!

Я,  конечно,  сразу  тащила ему опорки (это обрезанные  валенки  -  вместо

домашних туфель, мы все так ходили), а он мне - гостинец:

- Вишенка ты моя!

Бабушка,  конечно,  его  ругает, а он ничего -  молчит,  улыбается.  Потом

пофилософствует с соседями - и спать.

Умер  он  ужасно. От пьянства у него была язва желудка, и  однажды,  когда

случился приступ, страшные боли в животе (конечно, еще и пьян был), он  налил

в  бутылку кипятку, заткнул ее резиновой пробкой, положил себе на живот и лег

в  постель.  Пробка выскочила, и кипяток - ему в глаза. Рожистое  воспаление,

заражение  крови  - и его не стало. Тогда мы получили фотографию - дедушка  в

гробу,  и  у него все лицо забинтовано. Умер он еще молодым - не дожил  и  до

шестидесяти - в 1930 году, когда мои родители разводились.

И  вот  я  уже зимой этого года с тетей Катей и ее сыном Борисом,  который

моложе  меня на два года, идем по льду Финского залива. Она приехала в Ленин-

град, чтобы забрать меня и отвезти в Кронштадт к бабушке. Потом мы садимся  в

холодный  автобус,  окна замерзшие, ничего не видно...  Иду  по  улицам Крон-

штадта, как будто никогда раньше здесь не была. Конечно, я еще мала, мне  нет

и  пяти лет, и я только теперь начинаю сознательно воспринимать мир. Вхожу  в

нашу  квартиру на третьем этаже, на проспекте Ленина, - все незнакомо, а ведь

уезжала отсюда только на год.

С  этого  времени могу восстановить в памяти всю мою жизнь.  Очень  хорошо

помню  тот  день,  когда  я, как дикий зверек, перешагнула  порог  бабушкиной

квартиры и, насупившись, всех разглядывала. Детскую душу переполняло  чувство

большой  обиды на мать, на отца, что подбросили к людям, хоть и  к  родне.  К

бабушке даже не подошла, ни с кем не поздоровалась. Бабка, видно, обиделась:

- Ну, чего надулась, как бык вологодский? Здравствуй!..

А я молчу, не подхожу.

- Эх, цыганское отродье, матушкина порода...

Я  была  неласковым ребенком. Неудовлетворенное чувство любви, отвергнутое

матерью,  надолго  спряталось, закрылось в моем сердце, и прошло  много  лет,

прежде чем я узнала, что такое отдавать и получать любовь.

А  тогда я угрюмо смотрела на всех и не хотела, отталкивала от себя  ласку

окружавших меня людей. Я видела, что они меня, "сиротку", жалеют, и  все  мое

детское нутро протестовало против этой унизительной жалости...

И  когда  со  временем от тепла бабушкиной любви стала я оттаивать,  долго

еще не могла избавиться от внутренней неловкости, от боязни открыто проявлять

свои чувства.

Бабушка  моя  из  крестьянской семьи. Худенькая, небольшого  роста,  очень

энергичная  - целый день на ногах. Рано утром уже бежит на базар, в  магазин,

чтобы  подешевле купить что-нибудь для еды. Получала она после дедушки пенсию

-  40  рублей в месяц, а масло в то время стоило 16 рублей килограмм. Как  мы

умудрялись  жить  - не понимаю. Отец подбросил меня в Кронштадт  -  и  забыл,

денег  не посылал. Бабушка стирала белье на чужих, шила - этим и жили. Любила

водочки,  конечно,  выпить. Одиннадцатого числа каждого месяца  она  получала

свою  пенсию  и по дороге домой покупала себе "маленькую" за 3 руб.  15  коп.

Чекушку держала в буфете. Бывало, убирает, готовит, стирает, потом подойдет к

буфету и рюмочку выпьет - так, глядишь, к вечеру чекушку и прикончит. Но  это

только  с пенсии или с получки Андрея. Еще она курила папиросы, самые дешевые

-  "Ракета", 35 копеек стоили, она меня за ними в лавку посылала. Было у  нее

несколько  подруг.  Обычно собирались они у нас дома в день  пенсии.  Выпьют,

песни начинают петь. А потом, самое-то главное - поговорить хочется, а я сижу

мешаю.

- Поди, Галенька, погуляй!

- Да не хочется, я уж с вами посижу.

- Смотри, вон твои подружки во дворе, а ты одна дома сидишь.

- Да нет, не пойду... тут лучше...

А  сама  тяну время - знаю, что бабки сейчас начнут собирать по 20  копеек

мне  на мороженое. Ну, соберу с них дань - и на улицу до вечера. Вообще  меня

бабушка очень баловала - не по карману, как говорится, и росла я белоручкой -

чашки  за  собой  не  давала мне вымыть. Бывало, тетки,  дядьки  мои  на  нее

накинутся:

-  Калечите  ее, белоручкой растите, ничего не умеет делать. Намучается  в

жизни, потом спасибо вам не скажет. Не во дворцах ей жить предстоит.

-  Ладно, - отвечает бабка, - за своими пострелятами смотрите. На сиротку-

то насели все, больно умные, ученые...

Упрямая  я  была  ужасно и настойчивая. Уж если чего  захочу  -  подай,  и

кончено.  И  бабка  давала. Конечно, я не требовала  ни  денег,  ни  каких-то

невероятных вещей, об этом не могло быть и речи. Но вот нужно было мне насто-

ять  на своем во что бы то ни стало. Например, я хочу надеть новое платье,  а

мне  не дают - на праздник надо беречь. Я - в рев, целый день могу реветь.  В

ванную, бывало, запрусь, сижу впотьмах на полу и реву. А бабке жалко  -  я-то

слышу, как она за дверью мается. Тут вступает дядя Коля - он был педагогом  в

школе, где я училась:

- Не смейте входить к ней!

- А вы рады над сироткой издеваться!

- Пусть ревет, не входите.

-  Еще чего, вас не спросила! Воспитатели!.. А я сижу - я и всю ночь  могу

сидеть. И вот начинаю воображать, как я здесь умираю и как они все будут пла-

кать  на  похоронах... И вся обида уже забывается - не помню, с  чего  все  и

началось, жалею себя. Вижу, как лежу я в гробу, в белом платье, вся в цветах,

а  бабушка  идет за моим гробом и плачет. И так мне становится  ее  жалко,  и

плачу я уже от жалости к ней.

Такие истории повторялись довольно часто.

-  Ну,  уперлась - хоть кол на голове теши! Вся в мать, яблочко от  яблони

недалеко падает.

Что  и  говорить,  характерец у меня, конечно, был  не  сахар.  Но,  кроме

всего,  с  раннего  детства, будучи подкидышем, я должна была  защищать  свое

место в жизни. Я всегда болезненно чувствовала, что, имея обеспеченного отца,

из  милости живу на последние бабкины гроши. Меня, ребенка, это унижало, и  я

тем более старалась сохранить свое достоинство.

Если  же  ставила  перед  собой  цель - то шла  напролом,  отстаивая  свою

правду, свое право, и тут уж действительно - "хоть кол на голове теши".

Все  эти  качества,  конечно, не располагали людей в мою  пользу,  и  лишь

бабушка своим сердцем и умом простой крестьянки почувствовала, поняла, что за

всеми  моими  капризами, а часто и злыми выходками скрывается  горькая  обида

брошенного ребенка. Вероятно, потому и любила меня больше всех своих  внуков,

а было их семеро - от двух дочерей.

Внешне   меня   ничто  не  выделяло,  но,  вероятно,  это   стремление   к

справедливости давало мне особое положение среди ребят. И, конечно, моя очень

рано  проявившаяся артистичность. Когда я пошла в школу, моя  первая учитель-

ница через несколько дней сказала бабушке:

-  Вы  знаете, Дарья Александровна, я думаю, что у вашей Гали будет особая

судьба.

Квартира наша принадлежала когда-то адмиралу, который в революцию бежал  с

семьей  за границу, оставив всю мебель, - в нашей комнате стояло даже пианино

"Беккер". В квартире - пять хороших комнат и огромная кухня с большой плитой,

на  которой готовили все жильцы (и в которую бабка меня укладывала,  когда  я

была  младенцем).  Газа  еще и в помине не было.  Топили  дровами.  В  каждой

комнате  жила  отдельная семья. В одной - я с бабушкой  и  дядей  Андреем,  в

другой  -  моя  тетка, тетя Катя, с мужем дядей Колеи и  тремя  сыновьями,  в

третьей  жила  одинокая докторша, а две остальные занимала  семья  Давыдовых:

муж,  жена  и  три дочери. Ну и, естественно, одна уборная и одна  ванная  на

всех.  Но  это считалось еще небольшая квартира, только 14 человек, в  других

было набито гораздо больше.

Тетя   Катя  работала  бухгалтером  в  магазине,  муж  ее  дядя   Коля   -

преподавателем  физкультуры  в школе. Младший сын  моей  бабушки  Андрей  был

рабочим. Все его считали слабоумным, странным, а он был просто очень  добрый.

Но  в  России  таких  принято считать дурачками.  Мой  отец,  который  хорошо

зарабатывал,  не  посылал  на  мое  содержание  ни  копейки,  а  Андрей,  сам

полуголодный,  кормил меня. Для него это было нормально, и потому  считалось,

что он дурак.

Отец  мой, с юношеских лет убежденный коммунист, окончил реальное училище,

а  в  1921  году,  семнадцати  лет  от  роду,  уже  участвовал  в  подавлении

Кронштадтского  восстания,  стрелял в матросов. Сын  потомственного  рабочего

стрелял  в  своих. Это оставило страшный отпечаток в его душе,  изуродованной

ленинскими лозунгами. Всю свою дальнейшую жить он упорно искал и,  видно,  не

находил себе оправдания. Каяться, просить прощения у Бога он не мог - в  Бога

он не верил.

А  что  делает в таком случае русский человек? Он начинает пить. В  пьяном

виде  отец был страшен, и не было тогда в моей жизни человека, которого я  бы

ненавидела  так,  как  его. С налитыми кровью глазами он  становился  в  позу

передо мной - ребенком - и начинал произносить речи, как с трибуны:

-  Тунеядцы!..  Дармоеды!.. Всех перрр-естррр-ляю! Мы -  ленинцы!  За  что

борр-олись? Мы делали революцию!..

А  я  стояла, разинув рот, слушала, и в этом в дымину пьяном ленинце  была

для меня все революция, все ее идеи.

Трагедией  его  оказалось  то, что он не был обыкновенным  серым  мужиком,

морально  изуродованным советской властью, - так бы он просто спился  и  умер

где-нибудь  под  забором. Нет, он был умным и образованным человеком.  И  как

хорошо  он знал марксистскую теорию! Но ни знаниями, ни водкой невозможно  до

конца заглушить голос совести и кровавые видения юности; запачканные братской

кровью руки всю жизнь не давали ему покоя.

Все  это стало мне понятно гораздо позднее, а тогда я стояла перед ним,  и

в моей детской душе разгоралось пламя ярости и ненависти к нему самому, к его

словам, даже к его голосу. У меня бывало непреодолимое желание подойти к нему

сзади и ударить по красному затылку.

Конечно, все эти впечатления детства формировали мой характер. На  примере

всей  семьи я видела, какой распад личности, искажение морали, ломку проходят

близкие мне люди.

Муж  моей  тетки - дядя Коля - тоже пил запоями. Умер, попав под  автобус.

Муж тети Маши, старшей дочери бабушки, - тоже алкоголик, доходил до того, что

тащил  и  л  дому  все,  разорил  семью  и  умер  от  пьянства.  А  был  ведь

интеллигентным,  умным человеком! И вот все так - какая-то  жуткая  судьба  у

семьи.

Родной  брат  моего  деда был рабочим Путиловского  завода  в  Петрограде.

Чудесная, большая семья, и, хоть один он работал, всем детям дал образование.

Умер  от  голода во время блокады Ленинграда. Было у него две  дочери,  я  их

хорошо помню. Одна вышла замуж, и то ли муж приревновал ее, то ли они  в  тот

вечер  поскандалили, только он - пьяный - схватил топор, зарубил жену,  потом

ее  сестру, а потом и себя зарезал. Это - тоже в моей семье. Да что говорить,

при  нашем беспробудном российском пьянстве люди чуть что - кидаются в  драку

или  лупят чем попало. Через все мое детство прошел мутный пьяный угар,  и  с

тех пор я ненавижу пьяниц, для меня это самое страшное, что только может быть

в человеке. Трескучие речи и пьянство - вот чем полна сейчас Россия.

Кронштадт  -  город на острове, маленьком острове Котлин.  Город-крепость,

всего несколько улиц. Из Ленинграда раньше нужно было по воде плыть часа два.

Сейчас, конечно, быстрее. А зимой надо доехать электричкой до Ораниенбаума, а

оттуда  на  автобусе по льду, через Финский залив. Городок  небольшой,  много

зелени,  бульвары,  сады. Красивые дома в два-три этажа.  В  то  время  самый

высокий  дом  был четырехэтажный. Красивая набережная со зданием  Офицерского

собрания.   Петровский  парк  с  памятником  "Петру  Первому   -   основателю

Кронштадта".  Огромный Морской собор в хорошую погоду виден из Ленинграда.  В

те  годы его превратили в кинотеатр. На площади - памятник адмиралу Макарову,

а дальше - большой овраг: туда мы ходили зимой кататься на санках.

Сколько   ребят  набивалось  в  кино  на  утренние  сеансы!  Причем   всем

обязательно  хотелось в первый ряд, кидались вперегонки,  и  я,  конечно,  со

всеми  -  вповалку.  Десятки раз смотрели одни  и  те  же  фильмы,  знали  их

наизусть,  а  переживали  всякий раз заново. "Красные  дьяволята",  "Чапаев",

"Веселые ребята"...

Это  были  годы,  когда  уничтожали, закрывали церкви.  Взорвали  красивую

часовню  напротив  нашего  дома. Я не могла понять,  почему.  Ведь  было  так

красиво  -  а теперь ничего нет. Ходили слухи, что взорвут Морской  собор.  В

большом  соборе  Иоанна  Кронштадтского хранили картошку.  Но  и  его  хотели

взорвать, да война помешала, уже не до того было.

Город  военный,  населен он моряками и их семьями.  Гражданское  население

работает на Морском заводе.

На  всю  жизнь запомнила я вкус ржаного кронштадтского хлеба. Его выпекали

в  морской  пекарне  огромными черными караваями по нескольку  килограммов  -

корка  внизу  такая толстая, пропеченная, а верх блестящий, как лакированный.

Вот,  помню  его - может, потому, что ничего, кроме хлеба, не  было?  Нет,  в

самом  деле изумительный хлеб, а после войны такого уже не пекли.  Мука  была

другая,  и пекли уже другие люди, да и пекарня морская, кажется, закрылась  -

другую построили.

Недавно в Париже зашла в русский магазин недалеко от моего дома, смотрю  -

лежит  круглый черный хлеб, не такой, конечно, огромный, как пекли  у  нас  в

Кронштадте.  Как  мне его захотелось! Купила - еле добежала  домой,  отрезала

кусок  -  еще  теплый,  -  намазала маслом,  и  -  с  чаем  сладким!  Уж  как

блаженствовала! Пока всю буханку не съела, не могла остановиться. Это был тот

самый вкус - вкус довоенного кронштадтского хлеба.

Кронштадт  населен моряками, армейских там мало, и матросы  их  презирают.

Часто приходилось наблюдать на улицах дикие драки, особенно по увольнительным

дням, когда матросы с кораблей идут в город "гулять". Напьются пьяными - и  в

драку  с солдатами, да не в одиночку, а группами. Снимают ремни и - пряжками,

случалось, что и до смерти.

Дом  наш набит коммунальными квартирами, как муравейник. Я всегда  жила  в

коммунальных  квартирах,  но никогда не знала, что  такое  -  ключи  прятать.

Бабушка учила меня, что самые страшные два греха - вранье и воровство.  И  до

сих  пор я ничего не могу закрывать, не знаю, где ключи находятся, -  у  меня

просто  отвращение  к  этому вот орудию - ключу. Почему нужно  все  запирать?

Воруют? Так я до сих пор не могу к этому привыкнуть. Мы не только комнаты, мы

и входные двери не запирали.

В  доме  все  знают жизнь друг друга, все друг к другу ходят,  живут,  как

одна огромная семья. Секретов быть ни у кого не может: там муж жену отлупил -

уже  знает  весь  дом;  где какой крик - сразу все вмешиваются,  обсуждают...

Живут  на  виду, все нараспашку, не стесняются ни детей, никого. Как правило,

семья имеет  одну  комнату: здесь еще молодые отец и мать  спят,  а  сын  уже

приводит  жену  в  ту же комнату, ставит кровать за шкаф,  здесь  же  и  дети

рождаются.

Так мы все жили.

В  нашей  комнате  - бабушкина кровать с огромной периной,  тут  же  рядом

кровать Андрея и ковровая красная оттоманка, на которой я сплю, но чаще я - с

бабушкой  вместе. Бывало, не спит она ночью - ревматизм мучает,  я  залезу  к

ней, натру мазью, в перине тепло, как в печке, а ей не спится:

- Спой что-нибудь, Галя...

Ну, я тихонько пою разные жалобные песни.

На окраине, где-то в городе,

Я в убогой семье родилась.

Лет семнадцати, горемычная,

На кирпичный завод нанялась...

Бабка всплакнет, а я еще больше стараюсь:

Маруся ты, Маруся,

Открой свои глаза!

А доктор отвечает:

"Маруся умерла".

На таком репертуаре, бывало, и заснем.

Был  у  нас  большой  зеркальный шкаф, который в один прекрасный  день,  к

моему  удивлению,  объявил  мне,  что я красива;  дубовый  обеденный  стол  и

пианино. Все это от адмирала нам досталось. И, конечно, огромный самовар - на

ведро воды. Бабушка три раза в день его ставила - не любила из чайника пить.

Наша  основная  еда  - суп, хлеб да чай, а то и на чай денег  не  хватало.

Бабушка  тогда  нарежет  морковку, посушит, потом  в  чайник  бросит,  зальет

кипятком - с непривычки, правда, пить противно, но цвет все-таки есть,  а  ко

вкусу потом привыкаешь. Сливочное масло покупали мы только в день получки,  а

так  ели  постное. Я и до сих пор его люблю. Андрей, бывало, идет с работы  в

обеденный  перерыв  домой обедать. А чего обедать-то? Обеда-то  нет.  Он  это

знает, но все равно домой идет. Не там где-нибудь, сидя на камне, хлеба съест

-  нет,  домой идет. Сядет за стол, нальет в блюдце постного масла,  посолит,

помакает хлеб, запьет кипятком пустым, потому что сахар тоже не всегда  есть,

-  и  опять до вечера на работу. Пишу сейчас, вспоминаю его, и сердце  кровью

обливается. Работал всю жизнь, как вол, жил впроголодь, и никогда  ни  одного

слова упрека я от него не слышала - а ведь была лишним ртом при той бедности,

как камень на шее висела.

Шкаф  наш  казался мне вместилищем несметных сокровищ. Бабушка  прятала  в

нем старинные платья, шляпы - наверное, адмиральшины. Там же,завернутое в по-

лотно,  хранилось  мое будущее приданое: шесть серебряных  ложек,  серебряная

сахарница и щипчики для сахара. Бабушка говорила, что продаст все, только  не

пианино и не эти серебряные вещи - Галино приданое.

Но  настали  времена, когда уже нечего было продавать,  и  мое  "приданое"

уплыло  в  Ленинград,  в  торгсин (магазин, куда советские  граждане  сдавали

золото  и  серебро, а взамен получали бумажные боны, на которые там же  можно

было купить продукты).

Потом  пришел  день,  когда из нашего волшебного  шкафа  бабушка  вытащила

икону  Божьей  Матери  в серебряной ризе, украшенной бирюзой  и  жемчугом.  Я

только  помню ее бело-голубое сияние и что очень трудно было ломать  ризу,  а

требовалось почему-то обязательно превратить ее в бесформенную массу, иначе в

торгсине серебряные оклады не принимали. И бабушка, плача, сдирала жемчужинки

и  бирюзовые камешки, гнула, мяла серебро и все что-то шептала, а  сам  образ

потом запрятала куда-то далеко.

Все  с  нетерпением ждали лета - ездила тогда бабушка за ягодами и грибами

за Ораниенбаум, в Копорье. Соберется компания - несколько старух, и в лес дня

на  два,  а  когда они возвращаются, мы, дети, их встречаем на  Кронштадтской

пристани. Корзинки большие, полные, тащим через весь город домой, потому  что

в автобусы с ними не пускают, а другого транспорта нет. Так за лето несколько

раз.  Как  белка тащит все в свое дупло. Платить за лесное добро не нужно,  а

труда  своего  не жалко. Зато на зиму - бочки соленых грибов, сушеные  грибы,

замороженная  клюква  мешками. Ягод наварит бабушка -  конечно,  без  сахара:

денег на него нету. Все это - огромное подспорье. До сих пор мой любимый  суп

- из сушеных грибов, с перловой крупой и картошкой.

И  еще  варила она соленую треску - самая дешевая рыба в России и  сейчас:

30  копеек килограмм. Сначала она ее два дня вымачивала, потом варила -  вонь

такая  идет! На весь дом. Соленая треска очень сильно пахнет. Потом  покрошит

ее  в  кастрюлю,  положит туда вареную картошку, лук,  постное  масло...  Вот

красота!  Я  и  сейчас могу это съесть после самого изысканного  французского

обеда.  На том, пожалуй, и заканчивается наше меню, если не считать еще  супа

из  селедочных  голов,  гречневой  каши и,  конечно,  пирогов  с  капустой  в

праздники.

Интересная  семья  жила в нашей квартире - Давыдовы:  крепкая,  зажиточная

деревенская  семья.  Три дочки-погодки, средняя - моя ровесница.  Он  работал

шофером  на грузовой машине, что было выгодно. Перевозит продукты -  глядишь,

украдет кусок мяса, домой тащит. А жена его, тетя Маруся, на кухне потихоньку

варит  потом это мясо на примусе. И спиной прикрывает. А дух-то идет!  Я  так

любила  смотреть,  как  дядя Филя ест! Приду к ним в комнату  и  смотрю.  Они

никогда не угощали. Жадные были. И уж они-то всё запирали. В войну она умерла

от заворота кишок, несчастная.

Был  у моего покойного деда приятель. Звали его Иван Глот. Тоже рабочий  и

пьяница горький. Я даже и не знаю, где он жил - в общежитии, должно быть, но,

случалось, и на улице пьяный ночевал. Он часто заходил к бабушке после смерти

деда.  И  всегда  из карманов леденцы вытаскивал - немного,  несколько  штук.

Липкие,  в махорке обвалянные, - и нам, детям, давал. Руки у него черные,  он

их  никогда  и не мыл, а нам это неважно - мы его любили. Зайдет,  бабка  его

накормит  -  люди  бедные всегда делятся. Не то что наш сосед  -  к  нему,  к

зажиточному человеку, придешь, а он сидит ест, мясо вылавливает - и видит же,

что  девчонка голодными глазами смотрит, а и корки хлеба не предложит. Потому

я в жизни моей ничего ни у кого не попросила.

А  бабушка  была  добрая  - кто придет, обязательно  накормит  чем-нибудь.

Кроме Ивана Глота, пьяницы горемычного, еще Алеша-дурачок, юродивый, заходил.

Бабушка их в кухне всегда кормила. Бывало, дядя Ваня поест, да тут же в кухне

на полу и уснет. И никто не гнал.

В  России  особое отношение к нищим и к юродивым, особенно  в  деревнях  и

провинциальных городах. Божьи люди - их называют. Так вот, допился дядя  Ваня

до белой горячки, да ночью, в беспамятстве, на перекладине кровати случайно и

удавился.  Жил  он  совершенно нищим, хоронили его только бабушка  и  Андрей.

Когда  открыли  его сундучок, в нем ничего не оказалось, кроме  одного  листа

бумаги  -  страховка на мое имя в 1000 рублей! Да, велика русская душа.  Ведь

сам  нищий,  выплачивал  свою страховку, оставил  ее  чужой  девчонке-сироте.

Бабушка положила их в сберкассу, и мы понемногу оттуда брали - долго еще, го-

дами. Для нас это были большие деньги, при сорока-то рублях пенсии в месяц.

Иногда  на  моего  родителя находил особый стих, и он желал  меня  видеть.

Тогда  ехали мы к нему с бабушкой. Однажды были мы у него в городе Сталинске.

Там   строился   огромный  комбинат,  было  полно  иностранцев,   а   строили

заключенные, лютой зимой 1932/33 года, начало сталинских чисток - я это точно

помню,  потому  что еще не ходила в школу. В школу я пошла на следующий  год.

Ехали  мы  поездом  несколько дней. Город новый,  кругом  грязь  непролазная,

дороги,  конечно,  как всегда у нас, строят в последнюю очередь.  Жили  мы  в

каком-то  длинном  здании,  крыс полно, бабушка  все  щели  битыми  бутылками

забивала.  Да разве от них избавишься? Спали с электрическим светом,  но  они

быстро привыкли, не боялись уже и света. Однажды идем мы по улице с бабушкой,

кругом нищих полно, и вдруг она останавливается: сидит нищий старик, большой,

в  холщовом  рубище  - это зимой-то! - белый, как лунь,  с  длинной  бородой.

Бабушка как охнет:

- Владыко! Да вы ли это? Да что же это такое?!

Да  как  заплачет!  Я испугалась, ничего не понимаю, я  таких  стариков  в

жизни   своей   не   встречала.   Оказывается,   это   был   репрессированный

священнослужитель из Кронштадта. Я, конечно, не запомнила его имени, но облик

его  -  в  рубище, с протянутой за подаянием рукой - и сейчас перед  глазами.

Бабушка   побежала  домой,  собрала  какие-то  вещи,  понесла,  а  отцу   все

рассказывала,  кого  она встретила на улице и в каком виде.  Через  месяц  мы

вернулись в Кронштадт, и я поступила в школу.

Школьные  годы... Училась, как все, никаких особенных увлечений  школьными

предметами  у меня не было. Никогда дома не готовила уроки, легко  запоминала

то,  что  рассказывал педагог в классе, тем и обходилась.  Терпеть  не  могла

химии,  физики, математики. К сожалению, в советской школе очень мало времени

уделяют  изучению истории, литературы, что мне было интересно,  и  я  сидела,

тараща  полусонные, отупевшие глаза на доску с алгебраическими  задачами  или

теоремами, и с нетерпением ждала звонка, чтобы бежать на улицу.

Во  всяком случае, на другой же день, как ушла я из школы, немедленно и на

всю жизнь очистились мои мозги от всего, чем с таким усердием начиняли их мои

учителя,  и  никакие силы мира не заставят меня вспомнить, чему же  меня  там

учили. Просто не знаю. И только учитель пения... Но о нем - дальше.

Игрушек  в  детстве  у меня было мало, и играть с ними  я  не  любила,  но

читать  научилась  рано,  и  притом сама. С первых  же  классов  школы  стала

непременной  участницей  всех школьных концертов, и  сразу  ко  мне  прилипла

кличка "Галька-артистка". Дразнили меня так ребята. "Галька-артистка, Галька-

артистка..."

В  первом классе я получила свою первую премию за пение - три метра ситца,

белого в горошек, и бабушка сшила мне из него платье с воланами. Пение  стало

моей  страстью... Пою везде: на улице, в школе, в компаниях, дома. Голос  мой

разносится на весь двор.

- Ну, Галька-артистка поет.

В  школу  ходила, потому что так полагалось, но после уроков -  скорей  на

улицу  с  девчонками,  мальчишками, бегать, играть  до  вечера.  Подруг  -  в

настоящем значении этого слова - у меня не было,я предпочитала играть с маль-

чишками, да и они меня любили - вероятно, за то, что не задавалась и  никогда

не  жаловалась.  Как равноправный с ними товарищ бегала по  крышам,  кидалась

камнями, локти и коленки всегда в ссадинах и болячках, а иногда и нос разбит.

Был  такой  случай.  На третий год учебы я перешла в другую  школу.  Ввела

меня учительница в класс - вот, мол, новая ученица, Галя Иванова. Хорошенькая

я  уже  была,  а  мой единственный халатик в черную и белую клеточку,  сшитый

бабушкой,  хоть  и  потрепался он за три года,  а  носила  я  его  с  большим

достоинством. Тем более, что кудри мои украшала красная шелковая ленточка, по

даренная  мне  в  школе  на новый год. Несколько лет она  была  моим  главным

украшением  на  все  случаи жизни... Села я за парту, все мальчишки  на  меня

глаза  пялят,  а  один из них - должно быть, я произвела на него  неотразимое

впечатление, и он решил за мной "поухаживать" - взял железную пуговицу да  из

рогатки в меня и пульнул. И попал мне в лоб, прямо между глаз! Сразу вздулась

огромная  шишка. Я видела, кто это сделал. Ну, в классе паника, девочки  меня

под  руки - ив учительскую, а у меня от боли слезы, как горох, сыплются. Ведь

это  чудо,  что  он  мне глаз не выбил! Мальчишка испугался ужасно.  Директор

школы:

- Кто это сделал?

- Не знаю-ю-ю, не видела-а-а-а...

Мой  ответ,  конечно,  вызвал бурю восхищения  среди  ребят  -  вот,  мол,

девчонка - а не продала! - и вознес меня на пьедестал. А тот мальчишка  потом

стал моим лучшим другом и телохранителем - защищал и никому не давал в обиду.

Вот  в  этой  школе я и встретилась с моим первым учителем  пения,  Иваном

Игнатьевичем,  совершенно  одержимым любовью к  своему  предмету.  Именно  по

призванию своему он был педагогом, а не по необходимости, как часто случается

-  что  несостоявшаяся  карьера  певца  или  пианиста  приводит  в  школу  на

преподавательскую работу, где человек просто "тянет лямку", отбарабанивая  на

рояле  в  положенные  часы примитивнейшие мелодии или  разучивая  с  ребятами

массовые песни типа:

Сталин - наша слава боевая,

Сталин - нашей юности полет!

С песнями, борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет.

Конечно,  и  Иван Игнатьевич обязан был выполнять план и программу  отдела

народного образования, состоявшую сплошь из подобных "шедевров", но уж зато в

школьных концертах он имел возможность отвести душу.

На первом же хоровом уроке он заметил меня, услышал.

- Новенькая девочка, останься после урока в классе.

Я осталась.

- Ты из какой школы к нам поступила?

- Из восьмой.

- В самодеятельности выступала?

- Выступала.

- А что пела?

- Песни пела.

- Какие?

Я запела:

По долинам и по взгорьям

Шла дивизия вперед,

Чтобы с боем взять Приморье,

Белой армии оплот.

- А еще что?

- Еще? - Я еще громче:

Братишка наш Буденный, с нами весь народ!

Приказ - голов не вешать и смотреть вперед,

Ведь с нами Ворошилов, первый красный офицер,

Идем вперед, вперед за СССР!

- Так, прекрасно. А теперь спой гамму.

- Чего? (Я впервые слышала это слово.)

- Я буду играть на рояле, а ты за мною повторяй. Сможешь?

- Смогу.

Пою за ним, стараюсь, и так мне нравится!

- Хочешь в следующем концерте на праздник 1 Мая в школе петь?

- Конечно, хочу. А что петь?

- Ты дома поешь?

- Всегда пою.

- Что, например?

- "Очи черные" или "Что наша жичнь? - Игра!". Спеть?

Он хохочет:

-  Нет,  пока  это  не  нужно. Мы с тобой сейчас  начнем  учить  "Весеннюю

песенку".

Я  ее тут же выучила - память у меня была всегда блестящая. Помню и сейчас

ее прелестный мотив и слова:

Приди, весна, скорее,

Приди к нам, светлый май,

Нам травку и цветочки

Скорее возвращай!

Верни нам, май, фиалки

У тихого ручья,

Верни весенних пташек -

Кукушку, соловья.

Какие  еще там фиалки, кукушки, когда у нас во дворе дядя Вася целый  день

похабные частушки поет? Странно мне такие песни петь, но и сладостно: так все

бесхитростно и безмятежно.

На  следующем  концерте я пела уже дуэтом с девочкой "Баркаролу"  -  ее  я

тоже помню:

Я, к мачте прислонясь, стою

И волны вслух считаю...

Чудится теплая ночь, слышу шепот моря... Я пою соло:

Прости, мой милый край родной...-

а  сердце мое наполняется такой истомой!.. Она - соло, низким голосом  мне

вторит:

Прости, мой милый край родной...

И опять вместе:

Я быстро уплываю,

Я быстро уплываю...

и т. д. - всего три куплета.

Впервые  я почувствовала красоту слияния голосов - хотелось, чтобы никогда

это не кончалось. Иван Игнатьевич нам аккомпанировал и совершенно растворялся

в  блаженстве. Этот дуэт мы пели на детской олимпиаде, и я получила в награду

клавир оперы Римского-Корсакова "Снегурочка".

В  этом  же  году я ездила в Ленинград повидаться с матерью, и она,  зная,

что  я  все  больше  увлекаюсь пением, подарила мне  на  день  рождения  (мне

исполнилось 10 лет) комплект пластинок оперы Чайковского "Евгений  Онегин"  и

патефон. Татьяну пела Кругликова, Онегина - Норцов, Ленского - Козловский.

(Странно,  но  первыми ролями моего русского репертуара в  Большом  театре

были  Татьяна  в  "Евгении  Онегине" и Купава  в  "Снегурочке"  -  партии  из

"подаренных" мне опер.)

И  вот я в первый раз слушаю оперу. Звуки оркестра, несущиеся из патефона,

красота  голосов, волшебные стихи рождают во мне неведомые до сих пор эмоции,

ошеломляют  меня,  потрясают. Я как в лихорадке. Ничего  не  замечаю  вокруг,

забываю  поесть,  не бегу на улицу играть с ребятами, а только  сижу  дома  и

верчу  ручку  изумительной машины, заставляя ее снова и снова  повторять  мне

любовные признания Татьяны, Ленского, холодные нравоучения Онегина.

Скоро  вся  квартира  буквально стонала от "Онегина".  Бабушка  кричит  из

кухни:

-  Да  перестань  наконец,  закрой ты эту окаянную  машину!  Надоело  хуже

горькой редьки!

А я заливаюсь:

Кто ты - мой ангел ли хранитель,

Или коварный искуситель?

Мои сомненья разреши...

Незнакомые  раньше  слова, сладостная мелодия до слез  волнуют  меня.  Мне

хочется  не только петь, но играть, изображать то, о чем я пою. Я прикладываю

руки к сердцу и, глядя на себя в зеркало, пою за Ленского:

Я люблю вас, я люблю вас, Ольга,

Как одна безумная душа поэта

Еще любить осуждена!..

Потом  чувствую, что зеркало мне мешает, отвлекает от главного - от  моего

внутреннего переживания, и я отворачиваюсь от него. Так мне легче  вообразить

себе  и  Ольгу, и сад. Мне видится желтый дом с колоннами, и вот передо  мной

уже Татьяна - на балконе, лунной ночью...

Я пью волшебный яд желаний,

Меня преследуют мечты!

Как  сладко  бьется  сердце! Как мне хочется на этот балкон...  надеть  на

себя  белое платье... Ведь для меня до сих пор было неизвестно даже  значение

таких слов: "волшебный яд желаний". Для меня яд - это "Мару-у-у-ся отра-вила-

а-а-сь,  в  больни-и-и-цу  по-о-о-везли-и-и..."  Я  хватаю  граненый  стакан,

наливаю  воды  и  залпом выпиваю. Но что это? Видение  несчастной  Маруси  на

больничной койке и доктора в белом халате уже не появляется перед  глазами  и

не  вызывает,  как раньше, жалостливой слезливости. Оказывается,  есть  такой

"волшебный  яд", от которого замирает сердце, кружится голова  и  хочется  от

счастья улететь на небо.

Я  выучила  всю  оперу наизусть. Знала все партии, хоры. Как  безумная,  с

утра  до  ночи  или  пела, или читала вслух стихи. Садилась  за  стол,  брала

школьную тетрадь и начинала писать и петь:

Пускай погибну я, но прежде

Я в ослепительной надежде

Блаженство темное зову;

Я негу жизни узнаю...

Естественно, что такое состояние привело меня к трагической развязке  -  я

влюбилась! Мои фантазии и эмоции требовали выхода.

Он  -  мой  Онегин - учился не в моем, а в следующем классе - в четвертом.

Он  был  особенный.  Он  был не похож на остальных мальчишек.  Все  ребята  -

вихрастые,  одеты во что попало, а он - всегда аккуратно причесан (на  прямой

пробор!), в длинных, хорошо отутюженных серых брюках и того же цвета пиджаке,

и рубашка всегда чистая. В общем, мне стало ясно, что

Ты чуть вошел - я вмиг узнала,

Вся обомлела, запылала

И в мыслях молвила: "Вот он!.."

А  он не обращал на меня никакого внимания. Ни малейшего. Но не могу же  я

подойти  к нему и сказать: "Я вас люблю"! Ну, и решила я написать ему письмо.

Конечно, я его целиком скатала у Пушкина:

Я к вам пишу. Чего же боле?

Что я могу еще сказать?

Теперь, я знаю, в вашей воле

Меня презреньем наказать...

Длинное  письмо получилось, несколько листов. Попросила одну  девчонку,  и

она  ему передала. Господи, как я ждала следующей перемены, чтобы узнать свой

приговор! И что же? О, ужас! - он ничего не понял, мой Онегин в серых  брюках

и  с безукоризненным пробором! Он ничего не сказал мне и не посмотрел на меня

даже,  а я убежала домой и горько плакала от обиды и разочарования. Мне  было

10  лет,  и я перестрадала мою первую и несчастную любовь. Почти по  Пушкину.

Ведь  и  Онегина любовь Татьяны вначале не затронула. И пленил-то он  Татьяну

потому,  что  светским львом явился в скучное деревенское общество...  Прямой

пробор... Серые брюки... Как это по-русски! И какая все это у Пушкина правда!

Эта  встреча  с  великим  поэтом и с Чайковским - великим  композитором  -

навсегда  решила  мою судьбу. Из моей реальной жизни, до  предела  начиненной

картинами пьянства, неприкрытой ложью и трескучими маршами, я вдруг  унеслась

в  иной,  доселе  неведомый и недоступный мне мир красоты, волшебных  звуков,

неземной  чистоты. И обратно уже никогда не возвращалась. Все,  что  было  до

этого,  просто перестало существовать, а будущее рисовалось в самых  радужных

красках.

Да, решено - я буду артисткой, я буду певицей!

(Через  пятнадцать лет я стояла на сцене Большого театра - и пела Татьяну,

а  партнером  моим был Норцов - Онегин моего детства. И, как  пятнадцать  лет

назад,  затрепетало в тоске сердце от его холодного: "Вы  мне  писали?  -  Не

отпирайтесь..." Знаменитый артист заканчивал свою карьеру - я ее начинала.)

Интересно, что когда я, уже восемнадцатилетней, впервые услышала  "Евгения

Онегина"  в  театре - в Ленинградской опере, - меня страшно разочаровало  то,

что  я  увидела  на  сцене.  Нее  покачалось мне  искусственным  после  моего

непосредственного, естественного ощущения этой гениальной  музыки  и  стихов.

Тогда,  в детстве, разыгрывая сама с собой сцены из оперы, никогда не знавшая

и  не видевшая профессионального театра, я создала себе свой, особый театр  -

такой,   каким   видело  его  мое  воображение.  После  детских  восторженных

переживаний,  заставлявших все во мне трепетать, а меня самое -  уноситься  в

заоблачные   дали,  я  болезненно  почувствовала  неправду   сцены:   старая,

низкорослая Татьяна, Онегин с брюшком... Все было фальшью, обманом  -  и  они

надолго оттолкнули меня от оперного театра.

Я  не влюбилась в оперный театр - нет, я любила пение и тот мир, который я

чувствовала  в себе и который создавала. Тот живой мир, который  жил  в  моем

воображении,  который не мог быть фальшивым, ибо был нематериален  и  к  нему

нельзя было прикоснуться.

После  тех  дней,  перевернувших мою жизнь, я стала много  и  без  разбору

читать.  И  Пушкина,  и Лермонтова, и "Анну Каренину" Толстого,  и  "Блеск  и

нищету куртизанок" Бальзака. Тут же новое увлечение - драматический кружок и,

наконец, хореографическая школа, куда я ходила два года. Помню, что танцевать

я  не  очень  любила,  но мне нравилось стоять у станка  и  делать  красивые,

плавные движения руками, держать спину, шею, изящно поворачивать голову.  Или

медленно,  плывя,  пройти  по залу. Это вызывало во мне  ощущение  величавого

спокойствия:  я казалась себе царицей. Но для того, чтобы выразить  все,  что

было во мне, все, что я чувствовала, - я нуждалась в слове.

А  рядом  с новой моей жизнью, открытой для меня чудом искусства,  шла  та

реальная, обыкновенная жизнь, которой жили окружающие меня люди и от  которой

я,  естественно,  не могла отстраниться. Это были годы знаменитых  сталинских

чисток,  годы  ежовщины. Помню, как учителя в школе  читали  нам  газеты:  мы

обязаны были знать о том, что великий Сталин разоблачил врагов-троцкистов.  И

были  иностранные  шпионы - Якир, Тухачевский, - их тоже  разоблачил  великий

Сталин.  Пятаков,  Бухарин, Каменев, Зиновьев... все эти  имена  врезались  в

память...   По  утрам  некоторые  ребята  приходили  в  класс   с   красными,

заплаканными  глазами, и мы уже знали, что, значит, ночью  в  их  семьях аре-

стованы  отец  или мать... Дети "врагов народа" - они бесследно  исчезали  из

школы.

Убийство   Кирова   -  опять-таки  великий  Сталин  раскрыл,   разоблачил,

разгадал... Сталин, Сталин, Сталин - Сталин-Сталин-Сталин... До тех пор, пока

мы,  наконец,  не  усвоили, что мы и в самом деле никак  не  можем  жить  без

Сталина.  Мы  должны  любить сначала Сталина - а  потом  уже  все  остальное.

Сталинская Конституция, "История ВКП(б)" уже преподаются в школе.  На  Западе

появился  Гитлер - его портреты мы часто видим в газетах. На  демонстрации  в

честь  7  ноября  или  1 Мая мы уже не просто идем - мы обязаны  идти,  иначе

получается, что ты вроде бы против Сталина.

Сначала  в  этой  атмосфере  появляются  добровольные  стукачи  -  негодяи

первыми  чуют, откуда ветер дует, и первыми лезут к кормушке.  Затем  уже  на

пионерских и комсомольских собраниях нам разъясняют, что мы окружены врагами,

что  мы  обязаны обо всякой подозрительной ситуации донести  в  школу  или  в

милицию.  Всякий донос поощряется, стукачей ставят в пример - на  них  должны

равняться  все  остальные  ребята.  И  появляется  достойнейший  образец  для

подражания  - двенадцатилетний предатель Павлик Морозов, "геройски  павший  в

классовой  борьбе", удостоенный за свое предательство памятников,  портретов,

прославленный  в  песнях  и стихах, на которых будут воспитываться  следующие

поколения. Павлик Морозов, которого и сегодня миллионы советских детей славят

за то, что он донес на собственного отца и деда.

Как  в  гитлеровской  Германии  учили немецких  детей  доносить  на  своих

родителей,  так  и  у  нас в России начали сознательно воспитывать  поколение

стукачей,  уже  начиная со школы. Да нет, еще и гораздо раньше  -  в  детском

саду.  Дети, едва научившиеся ходить, лепечут стишки и песни - про кого?  Про

Павлика  Морозова.  И  сам  детский сад - тоже носит  имя  Павлика  Морозова.

Дескать, вот, детки, если и вы будете паиньками и донесете на папу и маму, то

и  про  вас  песенки  будут петь, так что глядите в оба, следите  хорошенько,

подслушивайте, держите ушки на макушке.

Интересно, кто первым начал эту адскую работу по растлению детских  душ  -

нацисты  или  коммунисты? По времени выходит, что вроде бы в Советском  Союзе

пораньше. Ну что ж, спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!

Этим  лозунгом  еще многие годы будут заканчиваться выступления  детей  на

всех  собраниях. Мы его еще долго будем слышать со всех киноэкранов, со  всех

театральных подмостков, из всех репродукторов по всей огромной стране. Мы ве-

рили  в  Сталина  не  как в Бога - Бога мы не знали, - а как  в  идеальнейшее

воплощение Человека на земле. Нам так забили мозги, что мы уверены  были:  не

будет Сталина, мы все просто подохнем. "Сталин - это Ленин сегодня!"

Я  помню  свой первый настоящий триумф: мне девять лет, и я пою в школьном

концерте,посвященном дню рождения Ильича, песню - конечно, о Ленине. И сегод-

ня слышу еще этот жесткий маршеобразный мотив и слова:

Песня наша, греми,

Набегай волной на мир!

Ленин жив, Ленин жив,

Ленин движет нами.

В городах, в деревнях

Грозный вал вздымается, бурля,

Громче песня - наше знамя!

Слышишь, Ленин? - дрожит земля!

Когда  я  кончила  петь, в зале началось что-то невообразимое  -  так  все

орали!  Орали  дети, орали родители - мне пришлось повторить  песню  еще  два

раза!  И  я  сама орала ее неистово, как одержимая, как трибун, как фашистка:

"Слышишь, Ленин? - дрожит земля!!!" А ведь я была ребенком - мне было  только

девять  лет! О, я хорошо помню это первое мое ощущение сценического  экстаза,

истерического возбуждения. Но как же я должна была верить в то,  о  чем  пою!

Иначе  мое  выступление  ни на публику, ни на меня  не  произвело  бы  такого

громадного впечатления, что вошло в мою память на всю жизнь.

Шли  годы,  не  принося существенных изменений, - разве что выселят  кого-

нибудь  из  знакомых, чью-нибудь семью, из Кронштадта или из  Ленинграда.  На

против  нашей квартиры жила эстонская семья по фамилии Герц. Да какие эстонцы

-  должно  быть, и язык-то забыли, они еще до революции приехали в Кронштадт.

Вывозили  их  со  всем имуществом - куда? Естественно,  не  в  столицу  нашей

великой  Родины, а в Сибирь-матушку или на Соловки. Как сейчас вижу  -  ведут

тетю  Феню  под  руки  ее взрослые уже. дети, ноги у  нее  опухшие,  она  еле

двигается  и  голосит во весь голос, как по покойнику. Ну, все  жильцы-соседи

выскочили  на  лестницу, стоят, смотрят - у нас любят смотреть,  как  человек

убивается...  Как-то себя в этот момент очень жалко... Нет, не  помню,  чтобы

кто-нибудь возмутился, - в то время такие сцены стали уже нормой нашей жизни.

Даже  наоборот  -  многие стараются найти оправдание чудовищным  беззакониям:

Кронштадт, дескать, военная крепость, а враг не дремлет. Конечно,  тетю  Феню

мы  всю жизнь знаем... Оно, конечно, жалко старуху, где уж ей приживаться  на

новом месте, помрет, небось, еще по дороге - да что ж поделаешь, время такое.

Поговорят еще, покурят - умиротворенно так - да и разойдутся.

Отец   мой  служил  в  Эстонии  в  1941  году,  после  ее  "добровольного"

присоединения  к  СССР. Он приглашал меня пожить у него  на  каникулах,  и  я

поехала в город Тарту. Какая была поразительная разница между той жизнью, ко-

торую  я знала, и той, которую увидела! Я попала на другую планету. Люди  так

красиво одеты, и так вкусно они едят, и такая чистота на улицах! А живут  все

в  отдельных квартирах, коммунальных здесь и не бывает. А за что  же  мне го-

ворят  "спасибо" в магазине? За то, что мне привалило счастье и я купила  эти

сказочные  туфли?! Нет, этого не может быть, тут что-то не так. Ну,  конечно,

все  это  происки капиталистов. Заманить, одурманить советского  человека,  а

потом... Да нас не проведешь, нам об этом по радио каждый день говорят, это у

нас и ребенку известно. Да и папаша мой ведет разъяснительную работу:

- Ничего, скоро прикончим эту сволочь, разожрались, паразиты!

Однажды  шла я от подруги летней, светлой ночью. На пустынной улице  стоит

грузовик  -  что  это? он битком набит молча, как призраки,  стоящими  в  нем

людьми...  Вдруг  из машины выскочила девушка и побежала.  За  ней  погнались

советские  солдаты.  Сначала - стук каблучков по звонкой  мостовой,  потом  -

грохот  кованых  сапог и... тишина. Догнали, конечно. Она - не  кричала.  Это

"советские братья" вывозили "добровольно присоединившихся" в места, не  столь

отдаленные,  на высылку или на расстрел. Все это проходило перед глазами,  не

оставляя  глубокого следа. Мы же знали, что кругом шпионы, враги,  что  хотят

уничтожить  нас,  но  великий  вождь  и  учитель  бдит,  заботится,  о   нас,

благодетель  наш.  Ночей не спит, все о нас думает. Вот только  начало  войны

проспал, и свалилась она нам на голову, как снег в жаркий летний день.

Отец  в  то  время уехал из города, я оставалась в Тарту одна. Отступление

было  паническим.  Я  побежала в летную воинскую  часть  -  они  уже  грузили

машины...  Шум,  крики... Взяли меня, и в автобусе с летчиками  я  успела  вы

ехать.  За  эшелоном шел спецотряд - взрывали за собой мосты.  Ехали  днем  и

ночью.   Да  это  было  и  не  отступление,  а  просто  паническое   бегство.

Остановились  и  опомнились уже в Торжке. Так началась для  меня  война.  Так

кончилось мое детство.

Мне было четырнадцать лет.

В  тот 1941 год школы в Кронштадте открывались, как обычно, 1 сентября. Но

всем  было уже не до учебы: немцы шли по России походным маршем. Учили нас  в

школе перевязывать раненых, гасить зажигательные бомбы, обращаться с оружием.

В  первые  месяцы  войны прямым попаданием почти пополам  разрезало  огромный

линкор "Марат", стоявший в Петровской гавани. Когда мы прибежали туда, глазам

нашим  представилось  страшное зрелище: сотни матросов  в  одних  тельняшках,

среди  них масса раненых, вплавь добираются до берега и в изнеможении  падают

на  землю...  Здесь же им оказывают первую помощь. Вода в гавани  красная  от

крови. Первая кровь... Так вот что такое война!..

Немцы  уже  под Ленинградом. Бомбежки, обстрелы каждый день. В  воздухе  -

специфический  запах  битого  кирпича и  опаленного  железа.  Однажды  сигнал

воздушной  тревоги  застал  меня  на  улице,  и  я  спряталась  в  первую  же

подворотню.  Грохочут, свистят снаряды... один попал в  дом,  где  я  стояла,

только  с другой стороны, в парадный ход, - там тоже прятались люди. Какое-то

время  ничего  нельзя  было  разглядеть от рыжей пыли...  После  обстрела  мы

бросились  в  ту  часть  дома:  весь вход завален  кирпичом,  а  там  убитые,

раненые...  Мы  стали руками растаскивать камни, вытащили  первую  женщину  -

мертвая...  От  страха  у  меня остановилось сердце.  У  нее  были  огромные,

выкатившиеся из орбит глаза, и вся она была покрыта этой жуткой пылью - лицо,

волосы...  лишь в застывших глазах отражалось голубое небо. А  вокруг  бегала

девчонка лет пяти и кричала: "Мама, мама!"... Мы положили женщину на  носилки

и  понесли  в  нашу  школу  -  тут  же, рядом.  Оказывается,  мертвые  ужасно

тяжелые...  Первая  встреча со смертью... А девчонка все  бежала  за  нами  и

кричала...

Вскоре  в  Ленинграде загорелись Бадаевские продовольственные склады.  Они

горели несколько дней, и по мостовым текло расплавленное масло и сахар. Немцы

отлично  знали  план  города и сразу лишили население всех  продовольственных

запасов.  Наступила лютая зима. Таких морозов и старики не помнили  -  замерз

водопровод, лопнули трубы, вышла из строя канализация.

Началась  блокада...

Всего  только  несколько  месяцев прошло  с  начала  войны,  а  город  уже

голодал. Все меньше и меньше продуктов стали выдавать по карточкам. 20 ноября

1941 года рацион хлеба дошел до 125 граммов иждивенцам и 250 - рабочим. Крупы

давали  300  г,  масла  - 100 г в месяц. Потом пришло  время,  когда  уже  не

выдавали ничего, кроме хлеба. Да и эти 125 г, от которых зависела жизнь, были

не  хлебом,  а липким черным месивом, сделанным из мучных отходов,  мокрым  и

расплывающимся в руках. Каждый растягивал свой кусок насколько мог...

Какое-то  время еще работали школы, кто был в силах - приходил.  Сидели  в

пальто и шапках в ледяном, нетопленном классе, голодные. У всех - закопченные

лица:  электричества  уже не было, в квартирах горели коптилки  -  баночки  с

какой-то горючей жидкостью, в которые вставлялся маленький фитилек. Света она

дает  ничтожно  мало,  но  коптит  немилосердно:  отсюда  и  название.  И   у

учительницы  нашей скопилась в морщинках эта копоть. Обессилевшие  от  голода

люди постепенно стали опускаться - не мылись, покрылись вшами.

Были  столовые, где за талончик на 20 г крупы давали тарелку супа. Правда,

суп  -  одно только название, но хоть что-нибудь, все лучше, чем ничего.  Раз

пошли  мы  в такую столовую с девчонкой из моего класса. Я оторвала талончик,

карточку  положила  на стол и пошла к окошечку получать свой  суп.  Вернулась

обратно-  девчонка сидит, а карточки моей нет. Она ее украла. А ведь  украсть

карточку,  когда 125 г хлеба в день и 300 г крупы в месяц, - это  равносильно

убийству. Я ее хорошо помню, эту девчонку, - она была из тех, у кого животное

чувство голода побеждало рассудок, они теряли человеческий облик и умирали  в

первую  очередь.  Эта выжила, потому что ела человеческое  мясо.  У  нее  был

странный  взгляд,  какая-то ужасная походка - она  ходила  боком  и  говорила

всегда  только  о  еде.  Потом,  когда мы  вместе  оказались  на  казарменном

положении и жили в общей комнате, она обворовала меня еще раз. Но я не  могла

ничего прятать - меня это унижало! Я вспоминаю о ней сейчас без осуждения - я

не  виню  ее. Время было страшное, и нравственно выживали те, в  ком  не  был

побежден дух.

Люди  умирали прямо на улицах и так лежали по нескольку дней. Часто  можно

было  увидеть трупы с вырезанными ягодицами. Бывало, что, если в  семье  кто-

нибудь умирал, оставшиеся в живых старались как можно дольше его не хоронить,

не заявлять о его смерти, чтобы получать на умершего хлебную карточку. Матери

лежали  в  постели с мертвыми детьми, чтобы получить еще хоть  крошку  хлеба,

пока  не  умирали сами. Так и оставались замерзшие покойники в  квартирах  до

весны.

И  мы голодали со всеми вместе; мужчины сдавали быстрее, чем женщины. Дядя

Коля  весь  опух от голода, а у Андрея - ноги в цинготных пятнах, он  потерял

почти  все зубы, еле ходил, а было ему в то время года 32. Бабушка от  голода

уже не вставала - все сидела возле печки.

Где  в  это время были мои родители? Мать задолго до войны уехала с  новым

мужем  на Дальний Восток. Изредка я получала от нее письма. А мой отец,  этот

вечный "борец за ленинские идеи"? Он служил вольнонаемным в воинской части  в

Кронштадте,  в продовольственном отделе. У нас он даже и не бывал,  а  жил  у

своей любовницы - Татьяной ее звали. Муж ее, морской офицер, погиб на фронте,

осталась  она  с  двумя маленькими детьми, матерью и бабкой лет  80-ти.  Отец

воровал  продукты из воинского склада, тащил к ней и для возлюбленной устроил

встречу  нового, страшного 1942 года! Татьяна позвала меня к себе. А  я  была

такая  худенькая, прозрачная, в чем душа держится - непонятно. Она посмотрела

на меня и удивилась:

- Павел, что это дочка-то твоя такая худенькая?

Да,  встречались  и  такие  люди,  которым  приходило  в  голову  задавать

подобные вопросы, когда на улицах покойники лежат.

А  я  смотрю  на стол, глазам своим не верю: жареный гусь!! Я  даже  и  не

возмутилась  столь  чудовищным цинизмом, во мне это  вызвало  восторг.  Какой

божественный  вкус! Попросила у Татьяны кусочек и для бабушки.  Принесла  ей,

она  долго молча на него смотрела, потом половину отдала мне, а другую  съела

сама.  В комнате нашей стояла маленькая железная печурка - их почему-то назы-

вали буржуйками. Дров, конечно, не было, рубили топором адмиральские шкафы  и

столы, так и обогревались.

Однажды  мы  с бабушкой были одни в комнате. Я спала на диване  под  кучей

одеял,  а бабушка сидела и грелась у буржуйки. Одна рука у нее к тому времени

была  парализована. Она задремала, а одежда на ней - вся  пересохшая,  да,  к

тому же, видно, еще и втянуло подол платья в открытую дверцу печурки - начала

тлеть,  а почувствовала она только тогда, когда платье на ней вспыхнуло.  Она

закричала,  я  бросилась к ней, накинула на нее одеяла, стала  гасить  огонь.

Ожоги  были третьей степени, от колен до шеи. Два дня лежала она дома,  я  за

ней  ухаживала, делала ей марганцевые примочки. Да разве поможешь примочками,

когда все тело - сплошной пузырь? Она только просила, умоляла:

-  Господи,  пошли  мне  смерть поскорее! Галенька,  не  прикасайся,  ради

Христа!..

Конечно, эту боль и вообразить нельзя. На третий день завернули  мы  ее  в

простыни,  в одеяла, положили на санки и отвезли в больницу. Всю  дорогу  она

стонала, бедная. На другой день к вечеру прихожу я:

- Дарью Александровну Иванову мне надо.

- А ты кто ей будешь?

- Я ее внучка.

- Галя, что ли?

- Да.

- Так она ночью умерла.

Как обухом по голове стукнуло.

- Господи, как же это - умерла?

-  Да вот, умерла, тебя все звала, видеть хотела, все говорила - внучка  у

меня, Галя... Что ж ты не успела?

- А видеть-то ее можно?

- Да нет, увезли уж, утром.

- Где же искать-то. Господи?!

-  А  что  ее  теперь  искать? Раз увезли, так уже  в  могиле  братской  и

похоронили.

Это было в феврале 1942 года.

Почему  же  ты  так  умерла? Добрая, милосердная  и  великодушная  русская

женщина,  Дарья  Александровна Иванова... В муках голода, в холоде,  покрытая

коростами и вшами... Никого из детей и внуков не было около тебя в этот  час,

чужие  руки  закрыли тебе глаза... Царствие тебе Небесное, и да  будет  земля

тебе  пухом.  А  меня  прости за все, в чем вольно или невольно  перед  тобой

виновата.

Вышел  приказ об эвакуации детей и женщин, Это была последняя  возможность

выехать.  Последняя лазейка - через Ладожское озеро, по ледяной трассе,  пока

не  пришла  весна.  Собралась тетя Катя с тремя детьми,  поехал  Андрей...  В

переполненных грузовиках ехали они ночью - все-таки был шанс, что не  попадут

снаряды. Но немцы простреливали дорогу метр за метром. А ведь знали, что едут

полумертвые женщины и дети!

Колеса  машины полностью в воде (уже начал таять лед), кругом  воронки  от

бомб  и  снарядов - часто машины проваливались и шли под лед. Последние  дни,

часы  эвакуации... И все-таки успели вывезти десятки тысяч  людей.  Ладога  -

"дорога жизни".

На  другом  берегу спасшихся ждала еда. Это было большое испытание.  Люди,

обезумевшие  от  голода,  набрасывались  на  хлеб,  не  обращая  внимания  на

предупреждения врачей о том, что следует соблюдать осторожность, -  множество

переживших  голод не пережили долгожданного куска хлеба. У тети  Кати  умерли

двое  младших  детей:  не  выдержали, бросились на хлеб,  наелись  досыта.  В

результате - кровавый понос, и через день обоих не стало. Здесь же она  их  и

похоронила. Остался у нее один сын, и с ним она поехала дальше. Об  Андрее  с

тех  пор,  как он эвакуировался, мы ничего не знали. Умер ли он на  ладожской

"дороге жизни" или в эшелоне - один Бог ведает.

И  вот я осталась одна. Родные звали меня с собой, но я отказалась. Не  то

чтоб была на то какая-то разумная причина - видно, подступило уже равнодушие,

безразличие  к  своей  реальной судьбе, то состояние, которое,  в  общем  то,

помогло мне выжить...

Отец  решил  спасать Татьяну и ее семью. Но ведь не потащишь  же  с  собой

восьмидесятилетнюю  старуху, ее бабку, - да еще калеку, она  была  хромая.  А

куда ее девать?

Вспомнил!

- Галька не хочет уезжать - вот к ней и поселим. Вдвоем им веселее будет.

Ну, конечно. Голодать веселее будет.

Привезли ее ко мне с узелком, посадили на диван и уехали.

Я  не  виню Татьяну: у нее были свои дети, мать - она их спасала.  Но  мой

отец... Он оставил меня на верную смерть.

Так  и сидела несчастная старуха на диване. Сидела и все молчала. И умерла

вскоре.  Соседки из квартиры напротив зашили ее в одеяло, а хоронить  некому.

Два  дня лежала она на полу возле моей кровати. Мне страшно, я спать не могу,

в  квартире  ни единой души больше... Все чудится мне, что она под одеялом-то

шевелится... Потом пришли какие-то мужики, взяли ее за ноги - так волоком  по

полу,  потом  по лестнице вниз и потащили. Поднять да нести,  видно,  сил  не

было. Бросили на тележку и увезли.

Я  жила  в каком-то полусне. Опухшая от голода, сидела одна, закутанная  в

одеяла,  в  пустой квартире и мечтала... Не о еде. Плыли передо  мной  замки,

рыцари, короли. Вот я иду по парку в красивом платье с кринолином, как Милица

Корьюс в американском фильме "Большой вальс"; появляется красавец герцог,  он

влюбляется в меня, он женится на мне... Ну и, конечно, я пою - как она в  том

фильме (я еще до войны смотрела его раз двадцать).

Я  даже  не страдала от голода, а просто тихонько слабела и все  больше  и

больше  спала.  Мучило  лишь  вечное  ощущение  холода,  когда  ничем  нельзя

согреться... И, вспоминая сейчас блокаду, я прежде всего вижу промерзшие,  по

крытые  инеем стены нашей комнаты, а за окном - пустынные, занесенные  снегом

улицы,  по  которым кто-нибудь, закутанный до глаз в разное  тряпье,  волочит

санки с покойником, зашитым в простыню или одеяло.

(Умирающая  от  голода  девчонка,  я и не  знала,  что  за  белой  пеленой

Финского залива, в Ленинграде, живет великий человек - Д. Д. Шостакович,  что

пишет он в эти страшные дни свою Седьмую симфонию и что через 14 лет моя сча-

стливая судьба одарит меня дружбой с ним).

Однажды  ночью я проснулась от странных звуков, несшихся с улицы.  Подошла

к  окну - внизу стоит открытый грузовик, доверху нагруженный трупами: к весне

боялись  эпидемий,  ездили  собирать мертвецов по квартирам.  Для  этого  был

организован специальный отряд из женщин - им выдавали дополнительный паек  за

тяжелую  работу.  Работали  они ночью. Выволокут промороженного  мертвеца  из

квартиры  на улицу, возьмут за руки за ноги, раскачают - раз, два, три!  -  и

бросают  в грузовик. Звенит, как обледеневшее бревно. От этих-то звуков  я  и

проснулась. Смотрю, вынесли женщину, бросили наверх - а у нее длинные-длинные

волосы, упали вдруг, рассыпались живой волной! Боже, красота-то какая! Вот  и

я,  наверно, совсем бы не проснулась однажды, и меня в грузовик -  раз,  два,

три!.. И зазвенела бы...

Но  пришла  весна 1942 года, и стали ходить по квартирам искать  уже  тех,

кто остался в живых. Такая комиссия из трех женщин пришла и ко мне.

- Эй, кто живой?

Слышу - из коридора кричат, а я дремлю, и отвечать неохота.

- Смотри, девчонка здесь! Ты живая?

Открыла глаза - три женщины возле дивана моего.

- Живая...

- А ты с кем здесь?

- Одна...

- Одна?! Что же ты здесь делаешь?

- Живу...

Если б они тогда не пришли - был бы мне конец.

На  другой  день  они  вернулись  и  отвели  меня  в  штаб  МПВО  (местной

противовоздушной обороны). Зачислили меня в отряд, состоявший из 400  женщин,

жили  они на казарменном положении. Командиры - мужчины-старики, не годные  к

отправке  на  фронт. Получали все военный паек. Носили форму  -  серо-голубые

комбинезоны, за что моряки в шутку прозвали их "голубой дивизией". Вот в эту-

то "дивизию" я пришла и ожила среди людей.

Обязанности  наши заключались в круглосуточных дежурствах  на  вышках:  мы

должны  были  сообщать в штаб, в каком районе видны вспышки и пламя  пожаров;

если  была бомбежка или артиллерийский обстрел, то где были взрывы,  в  какую

часть города попадания. Сразу после сигнала воздушной тревоги мы должны  были

быть  готовы выехать по первому же требованию для помощи гражданскому населе-

нию:  откапывать  заваленных  в  разбитых взрывами  домах,  оказывать  первую

медицинскую  помощь и т. д. Кроме того, днем надо было работать на  расчистке

города.  Мы  ломали, разбирали деревянные дома на топливо и  раздавали  дрова

населению  (в Ленинграде было то же самое - там совсем не осталось деревянных

домов).

Техники,  конечно,  никакой не было. Руки, лом да лопата.  После  страшных

морозов  везде полопались канализационные трубы, и, как только земля оттаяла,

надо  было  чинить канализацию. Это делали мы, женщины, - "голубая  дивизия".

Очень  просто  делали. Допустим, улица длиной 1000 м. Сначала  нужно  поднять

ломом  булыжную  мостовую  и  руками оттащить булыжник  в  сторону.  Выкопать

лопатой  и  выбрасывать  землю из траншеи глубиной метра  два.  Там  проходит

деревянный настил, под которым скрыта труба. Отодрать ломом доски и... чинить

там,  где лопнуло. Рецепт прост и ясен, как в поваренной книге. Вот так  я  и

узнала, как устроена канализация. Стоишь, конечно, в грязи по колено, но  это

неважно - ведь мне дают есть.

Хлеб  - 300 г - весь отдают утром, плюс еще кусочек сахару и 20 г жиру.  В

обед  -  суп и каша, на ужин - каша. Все это крошечными порциями, но  это  же

царская еда, и каждый день! Это уже жизнь.

Рядом  с  нашим домом расквартирована морская воинская часть, и  у  них  -

свой джаз-оркестр. Как только я немножко ожила, пошла, конечно, к ним петь.

После   целого   дня  тяжелого  неженского  труда  (особенно   для   меня,

подростка),  бывало,  еле доберешься до дому. Да молодость  -  великая  сила:

через  пару  часов я уже бегу на репетицию в джаз-оркестр, к соседям-морякам.

Вечерами  давали  концерты  на  кораблях,  в  фортах  вокруг  Кронштадта,   в

землянках. Тут уж моряки накормят, последним поделятся. А днем работала,  как

и  все,  таскала  на  собственном  горбу бревна,  ворочала  булыжник.  Только

надевала  три  пары  брезентовых рукавиц. Мне было неважно,  что  живот  могу

надорвать, - я берегла руки: знала, что обязательно буду артисткой.

В  большой  комнате, где я живу, - двадцать кроватей. В центре -  огромная

железная печь, где после работы мы сушим одежду, и большой стол. Около каждой

кровати  -  маленькая  тумбочка, а все имущество - в сундучке  под  кроватью.

Женщины - разного возраста, разного жизненного опыта, разных профессий.  Я  -

самая  младшая,  хотя  за  последние  несколько  месяцев  я  сильно  выросла,

пополнела и выгляжу гораздо старше своих лет.

Город  полон военных, и возле нашего здания всегда толпятся моряки - ждут.

У  нас  был отнюдь не "институт благородных девиц" - о "голубой дивизии"  шла

дурная  слава.  В  те  страшные  годы, когда  на  плечи  женщин  легла  такая

непомерная тяжесть, много было изуродованных жизней. Женщины пили  наравне  с

мужчинами,  курили махорку. И я через это прошла - пила спирт и курила.  Ведь

после концерта какое угощение? - тарелка супа, кусок хлеба да стакан водки. И

спасибо им - они последнее отдавали.

Потеря  мужей и женихов приводила к моральному падению многих.  И  все  же

много было чистоты, много было настоящего. Годами глядя в глаза смерти,  люди

искали не минутных наслаждений, а сильной любви, духовной близости, но и  это

часто оборачивалось трагедией. В своей ППЖ - "походно-полевой жене" - мужчина

часто находил такую силу и духовные ценности, которые навсегда уводили его от

прежней  семьи, от детей. Сколько таких трагедий прошло перед моими  глазами!

Но именно среди этих людей я узнала настоящую цену человеческим отношениям. Я

узнала  жизнь в ее беспощадной правде, которой при иных условиях я,  конечно,

никогда не узнала бы.

Предоставленная сама себе в этом круговороте человеческих  страстей,  видя

рядом разврат и возвышенную любовь, дружбу и предательство, я поняла, что мне

остается   либо  опуститься  на  самое  дно,  либо  выйти  из  этого   месива

недосягаемой и сильной. И я чувствовала, я знала, что помочь мне может только

искусство.  Поэтому стремилась петь, выходить на сцену -  хоть  на  несколько

минут уйти из реальной жизни, чувствовать в себе силу вести за собою людей  в

мой особый, в мой прекрасный мир.

А потом пришла любовь.

В  тот  год  открылись  офицерские клубы,  ввели  новую  форму  -  погоны,

кортики;  это  придало  морякам  особый  шарм  -  не  только  внешний,  но  и

внутренний:  они  стали офицерами. Красивая морская форма  так  идет  русским

мужчинам!

Зимой  особенно  много моряков в городе - залив замерз,  корабли  стоят  в

гавани,-  и  вечера они проводят в офицерском клубе. Была у меня  всего  лишь

пара  платьишек, да ведь бедному одеться - подпоясаться, главное-то украшение

-  глаза блестят. В клубе я и познакомилась с молодым лейтенантом с подводной

лодки "Щ № ..." - "Щука", как моряки называли.

Подводники  отличаются  среди  моряков особыми  человеческими  качествами.

Ведь  в  случае  гибели  лодки живых не остается, погибают  все,  -  поэтому,

вероятно, в них так развито чувство долга, так крепка дружба,такие тесные от-

ношения между собой.

Петр    Долголенко - веселый,   красивый   лейтенант, - никогда  больше  я

не слышала такого заразительного смеха, как у него. Он был большой и добрый -

с таким ничего не страшно!

Когда  он  меня в первый раз поцеловал - это было на улице, - я  в  полном

смысле  слова  от счастья потеряла сознание на несколько секунд.  Очнулась  -

сижу на скамейке, надо мной его лицо, а вокруг него в небе звезды вертятся!

Мечтали  мы  после  войны пожениться, а пока по вечерам бегали  на  танцы:

единственное место, где можно встречаться. Да как удирать, когда все  женщины

в   МПВО   на  казарменном  положении,  в  город  можно  попасть  только   по

увольнительной.  За  самовольную отлучку - на губу, т. е.  на  гауптвахту,  в

подвал  на  несколько  суток, или в наряд - гальюны  чистить.  Да  все  равно

убегали - в окно.

Однажды  возвращаюсь с танцульки, думаю - поздно уже, прошмыгну потихоньку

мимо дежурной. А меня - хвать! Взводный ждет, не спится ему, черту.

- На губу за самоволку!

Я  уж не раз там бывала. Ладно, переоделась в форму и вниз, в подвал.  Там

воды чуть ли не по колено и льдинки плавают, а у меня резиновые сапоги совсем

дырявые, ноги сразу промокли.

- У меня сапоги дырявые, а здесь вода.

- Ничего, на нарах отсидишься, не барыня.

- Ах, так?!

Снимаю сапоги - да ему в рожу:

- Босиком буду стоять, все равно ноги мокрые!

- Ты что, дура, - подохнешь!

-  Вот  и  хорошо  - тебе отвечать придется. Ушел он, а я  больше  часа  в

ледяной воде простояла, не влезла на нары. Слышу - идет, новые сапоги принес:

- Держи, артистка!

Обычно  за  самоволку давали 3-5 суток губы, а мне, за то, что сапоги  ему

шваркнула, отвалили 10 суток на хлебе и воде. А я после ледяной ванны  не  то

что не заболела - не чихнула даже: со злости, должно быть. Да еще с Петром на

морозе нацеловалась - мне и тепло.

Сижу  два  дня,  а  тут подошло 23 февраля - День Красной  Армии.  Наверху

праздничный  концерт идет, а какой концерт без меня - я  во  всем  Кронштадте

главный  соловей. Джаз-оркестр меня ждет, в зале начальства полно,  а  гвоздь

программы - в подвале с водой, как княжна Тараканова. Слышу - идут за мной.

- Выходи, артистка, ждут тебя на концерте.

- А я не пойду.

- Как так не пойдешь? Приказано привести.

-  Попробуй  приведи,  если я идти не хочу. Как  ни  уговаривал  -  и  по-

хорошему,  и  с  угрозами, - не пошла. Сижу на нарах, ноги под себя  поджала,

кругом  -  вода. Идет наш самый главный над бабами, начальник МПВО - довольно

молодой, представительный такой мужчина. И бодро так, весело:

- Ну, Иванова, выходи!

Так,  думаю,  ЧП, значит: гостей полно, а десерта нету, иначе  сам  бы  не

пришел.

- А чего выходить, мне и здесь хорошо.

- Ну, ладно, брось, ждут там, поди спой!

- Не пойду.

Выламываюсь - знаю ведь, что позарез нужна.

-  Ну,  брось  ломаться!  Не  пойдешь - ведь мы  и  силой,  под  винтовкой

выведем.

А  сам  смотрит,  как кот на сало, улыбается - видно, нравлюсь,  -  этакий

светский разговор и обстановочка пикантная.

Я ему в тон:

-  Вывести, конечно, под винтовкой на сцену вы меня можете, а только  петь

не заставите. Он же, как тетерев, хвост распушил:

- Уж и не заставим?

- Уж и не заставите.

А сама думаю: полундра, спасайся, кто может!

- Ладно, короче, сколько суток дали?

- Десять.

- Сколько отсидела?

- Трое.

- С губы снимаю. Давай наверх!

Ну, тут я уж дунула без оглядки.

Прорыв  блокады 19 января 1943 года я запомнила на всю жизнь. Сижу вечером

одна в комнате - все в кино ушли, тут же в доме. Музыку по радио передают.  Я

у  печки  задремала, и вдруг музыка оборвалась, и я слышу сквозь дрему  голос

диктора   Левитана:   "...Правительственное  сообщение...   наши   доблестные

войска...  блокада Ленинграда прорвана!" Боже ты мой, и я одна это  слышу!  Я

вскочила   -  что  делать,  куда  бежать?  Надо  сказать,  кричать,  кричать:

"Товарищи,  жизнь!  Блокада прорвана!" А вдруг показалось? Вдруг  приснилось?

Бегу в кинозал, приоткрываю дверь - с краю сидит взводный. Я ему шепотом:

- Взводный, скорей сюда, скорее! Вышел в коридор.

- Ну, что случилось?

А у меня сердце в самом горле стучит. Кричу ему:

- Блокада прорвана!

- С ума ты сошла! Закрой дверь и давай без паники!

- Да иди же сюда, послушай радио!

Побежали  в  нашу  комнату, а там, конечно, Левитан  по  радио  все  снова

повторяет. Мы - обратно в зал, дверь нараспашку, включаем свет:

- Товарищи, блокада прорвана!

Что тут началось! Это было почти безумие. Хотя впереди еще много горя,  но

мы уже не отрезаны от своих, есть уже маленькая дверца, щель, через которую к

нам могут прорваться люди с помощью!

Конечно,  не на другой же день улучшилось положение, но вот уже прибавляют

к  пайку еще 100 г хлеба, на кораблях угощают американскими консервами - люди

пробиваются к нам!

Весной  Петр  ушел  на  своей "Щуке" на задание. У нас  летом  работа  уже

другая:  на  огородах.  Пашем на себе, как лошади,  сажаем  картошку,  овощи.

Работать тяжело, спина болит - не разогнешься, но солнышко греет, тепло...

Работаю  однажды на прополке, пою, как птица, а тут одна баба  наша  вдруг

выпрямляется во весь рост и кричит:

- Галька, а "Щучка", на которой Петька-то твой служил, - погибла!

И  зубы  у  нее оскалены - то ли в злобе, то ли в смехе. Как  стояла  я  в

грядке на коленях, так лицом в землю и ткнулась...

Опять одна...

Так  тошно  и  беспросветно стало мне после его гибели!..  Через  звериный

оскал  той  бабы вдруг увидела я все вокруг - другими глазами. Кто эти  люди?

Почему  я  здесь?  Нет, оставаться здесь уже невозможно.  Но  куда  денешься?

Может, в Ленинград, учиться?

Прошу  меня демобилизовать - не пускают: жди, пока война кончится,  сейчас

работать надо. Пошла к начальнику МПВО, который меня с гауптвахты освободил:

- Отпустите меня в Ленинград, учиться хочу.

-  Что  так  торопишься, жить боишься опоздать? Ты  девчонка  еще  совсем,

успеешь, сейчас работать надо.

-  А  кончится война, я так и буду у вас в грядках сидеть. Не могу я здесь

больше быть, учиться хочу. Отпустите.

Видно, хороший был человек, пожалел девчонку - отпустил.

Пробыла  я  в  "голубой  дивизии" полтора года,  это  помогло  мне  выжить